допусловия
удлинители ушей
– Ты что себе такое позволяешь, – охнула седовласая перепудренная мадам, когда Аспид поспешно сунула руку в мешковатую сумку, перекинутую через её, Аспид, плечо.
Н-да, ловкостью рук уличного воришки она похвастаться точно не могла.
Одна ладонь мадам взлетела к многоэтажной причёске – ничуть, между прочим, не тронутой, – вторая вцепилась в запястье Аспид, как сухая птичья лапа.
Скорость реакции тоже хромала.
– Наглое ворьё!
Голос мадам был смутно знаком, но у старомодных богачек, грезивших прекрасным прошлым, был один на всех стальной акцент и снисходительный тон. Или это госпожа Бернар, которая обожает бедных и непременно благородных душой беспризорников и в обморок падает при виде насекомых поболее комара, или госпожа Глуар, на дух не переносящая подростков.
Время рисковать! Одета она не как беспризорница, но для таких дамочек что не шито под заказ из шелков да креп-сатинов – то обноски.
– Простите, мадам, я ничего не воровала, у вас там жук сидел! Огромный! Я его прогнала! – заголосила Аспид на добрую октаву выше привычного, чтобы показаться младше.
– Знаю я, какой там был жук. Сколько одна моя шпилька стоит – таким, как ты, за всю свою пустую жизнь не увидеть, – прошипела мадам и больненько потащила за собой.
Значит, не Бернар. А жалко!
– Офицер, обыщите эту воровку, – видимо-всё-таки-Глуар обратилась к скучающему на углу полицейскому из-под презрительно прищуренных век. Пихнула Аспид вперёд себя. – Всякий страх потеряла, при всём честном народе, когда белый день!..
– Не воровала я! Сама пусть проверит, шпильки свои посчитает! – встряла Аспид: играть уличную девчонку так играть.
– Чтобы я распустила причёску на улице? При всём... плебсе? – в голос просочилось негодование. Да уж, точно не Бернар, та злится как смешная комнатная собачонка. – Эта дрянь что-то спрятала в своём мешке.
– Сумочку показываем, – вздохнул полицейский, подавив зевок.
Ага, а вот эти интонации не спутать ни с кем! Полицейского зовут Пьер, для Мари (бархатное контр-альто) – "Пьеро, мон шэр", для Констанс (визгливое сопрано) – "Трезор".
Ну то есть можно было страшным шёпотом пригрозить, чтобы он её отпустил, а не то она расскажет Констанс про Мари, а Мари про Констанс, но тогда проблем станет больше, а не наоборот.
Аспид распахнула сумку.
Полицейский Пьер запустил внутрь бесцеремонные лапы и перебрал её пожитки: надорванный платок, пыльный яблочный огрызок, валяющиеся просто так, без кошелька, пара смятых купюр и ржавых монет, книгу на мёртвом языке, дюжину ленивых красноглазых змеек.
Одну из беглянок, самую тонкую и шуструю, она и сняла с причёски мадам Глуар. Вовсе не нужны Аспид никакие шпильки ценой в её собственную пустую жизнь. Или как там мадам сказала.
– Шпилек нет, – заторможенно пожал плечами полицейский Пьер. Его голова была очень занята тем, чтобы не видеть очевидного. Перегревалась, бедняга.
Назойливый нос мадам Глуар едва не нырял в сумку, а глаза хищно цепляли всё, что находилось внутри, поэтому её ответ тоже прозвучал позже обыкновенного, сонный и вялый.
– Знаю я этих пропащих… поищите в рукавах…
– Прошу Вас, мадам… для начала удостоверьтесь в недостаче…
– Так я могу идти? – с надеждой спросила Аспид, зашнуровывая сумку и вешая на плечо, пока змейки не решили, что настала желанная воля.
– Да, наверно, – задумался полицейский Пьер. – Только у вас это… – тут он медленной рукой похлопал себя пониже уха.
Повторив жест, пальцы Аспид размазали мокрое и тёплое. И красное.
Ну вот, опять уши кровоточат.
Аспид полезла в сумку за платком, отпихнула жаждущую свободы змейку от края и снова крепко затянула шнурок.
– Я в порядке, не волнуйтесь, мсье офицер! – и припустила прочь, пока с полицейского Пьера и мадам Глуар не спал ступор.
Она очень надеялась, что больше ни одна змейка не решила прокатиться на человеке, и не придётся их оттуда снимать. Когда люди тебя видят и трогают – это и без того противно, а уж когда орут… Можно было сказать, орут так, что кровь из ушей, вот только причина в другом, не в их криках.
А жаль.
***
– Погань ты, вот ты кто! – взвыла Аспид, полная отчаяния.
Почти сцапала юбилейную двадцатую змейку за хвост-обрубок, но та вовремя (невовремя! очень невовремя!) укоротилась, и Аспид осталась с носом.
Гналась она за змейкой по коридору, в котором находиться не должна была, оставляла на потёртом красном ковре тёмные кровавые пятна. Если она отстанет от змейки хоть на немного, её заметят, остановят, начнут орать… Тогда Аспид, конечно, опять откроет сумку, покажет свой немалый уже улов и бочком-бочком дальше, пока они будут туго соображать. Но потеряет Двадцатую из вида, ищи-свищи потом.
Словно почуяв её мысли, Двадцатая юркнула под тяжёлую дубовую дверь.
К счастью, незапертую. К несчастью, за ней были люди. Много людей, разодетых, серьёзных. Они вздрагивали, оборачивались на шум, а потом глаза их подёргивались безразличием, а крики негодования застревали в глотках.
Двадцатая преодолела проход между плотно составленными вместе стульями – или креслами? – утекла вверх по ступеням в конце важной комнаты, заметалась вокруг трибуны с важным человеком, юркнула головой в его карман. Карман оказался неглубоким, и хвост повис снаружи. Двадцатая попыталась укоротиться, подобрать его, но тщетно: слишком много важных вещей она наслушалась в этом важном здании, а передать было некуда, вот они и застряли внутри. Вот она и стала, пусть и совсем короткой, но толстой, как шарик со смешной треугольной головой, выпала и покатилась по полу. Тут-то Аспид её и схватила.
Только со злости, наверно, не рассчитала сил.
Двадцатая змейка лопнула, и из неё полились все услышанные ей секреты – не в уши Аспид, как обычно, а громко, на всю важную комнату. А ещё разбилось волшебство, и все наконец увидели Аспид.
– Охрана!
– На помощь!
– Это ещё кто?!
– Наглая ложь, не слушайте, это всё какое-то низкое колдовство, я никогда не…
Сердце колошматило, в ладонях дошёптывал свои последние украденные секреты чешуйчатый трупик. Откуда-то с боков на Аспид помчались два страшных злых человека. Матушка Пустыня, батюшка Колосс, пожалуйста, спасите, она не хотела, правда не хотела…
Никто не придёт, не надо надеяться. Аспид рванула сумку, зачерпнула две горсти змей, не обращая внимания на тех, кто посыпался на пол, кому снова удалось сбежать – пусть. Поймает позже.
Жёсткие человечьи лапищи вместо того, чтобы крепко ухватить её за плечи, неприятно мазнули мимо, оставили позади себя мурашки и желание отмыться, оттереться в горячем песке.
Брызжущие слюнями важные люди завалились обратно на свои кресла-стулья.
Не помня себя, Аспид рванула прочь, прочь, прочь.
Хватит с неё прогулок среди людей, хватит поисков.
Тех змей, что остались у неё в руках, хватит.
***
Тех змей, что ей удалось принести с мельтешащих улиц и из душных зданий домой, в родной подвал, было мало. Очень мало. Всего тринадцать… а было их полсотни. Аспид, глупая, не считала никогда, как не считаешь ресниц на глазах и волос на голове.
Ничего. Такие твари, как она, заживают быстро, стоит дать им шанс. Тринадцать так тринадцать, прикажет им найти сбежавших товарок, принести по одной в зубах.
Жаль, что она не может вырастить двух змеек вместо одной отрубленной, как сестрицы. Но это ничего.
Аспид легла на каменное ложе, всё ещё пятнистое от её высохшей крови.
С изголовья осуждающе смотрел замшелый барельеф матушки Пустыни.
Как далеко забралась твоя блудная дочь. Туда где прохлада, влага и плесень по углам, туда, где зимой сквозь зарешёченные окна заметает снег. Туда, где гадкие, жестокие герои, хотя обычным людям и кажется, что век героев прошёл.
Пока не закончится век чудовищ, будет длиться и век героев. В тенях и тайне, а не во славе и почёте, но с теми же неизменными желаниями: разрубить тварь пополам, разорвать твари пасть, пронзить твари все глаза и наблюдать, как корчится.
Аспид аккуратно разложила беглянок-змей на ложе вокруг своей головы, откинулась затылком на холодный камень. Закрыла глаза, выдохнула.
В ушах привычно зашевелилось, заклубилось, вот только наружу выползли не змеи – печальные полузажившие обрубки хвостов. Меч героя сработал на славу. Отсёк всех до единой.
Дрожащими пальцами Аспид приставила одну из змеек к одному из хвостов. Подождала несколько тягучих мгновений.
Пожалуйста, батюшка Колосс…
Не откликнется, давно сгинул в недрах земли, поверженный новыми богами, а тех сменили другие новые боги и ещё одни новые боги, а потом – пустота.
Прошу тебя, матушка Пустыня…
Не отзовётся, далеко, далеко, а не была бы далеко – всё одно не отозвалась бы. Сотни лет молчит матушка Пустыня, только плачут её ветра да шакалы.
Если уж они умолкли навеки, если уж их силы утекли навсегда в глухую пустоту, в жадные пасти новых богов, в вены людских городов – то что говорить об их непутёвом дитяти?
Может, когда-то давно её раны и срослись бы, и лежала бы она дальше на камне, таком жёстком, таком удобном – а змеи вновь опутали бы город сетью, и слушали, слушали, слушали.
А сейчас её раны только и могут, что подёрнуться коркой и чесаться.
И Аспид плачет, текут горючие слёзы, выедают ложбинки в человеческих щеках.
Змейки лениво ползут прочь, падают с ложа, стремятся к двери, к окнам, наружу. Будут слушать и насыщаться, но не потекут больше чужие секреты по змеиным телам Аспид в уши. Может, наткнутся на менее милосердного героя, и тот их прикончит насовсем, раздавит до хруста их головы, прольются секреты на сухую мёртвую землю.
Зачем ты ушёл, лишив её змей, герой? Зачем сказал «ну всё, теперь ты человек»? Не знаешь, что твари, чудовищу, внучке Первородного Хаоса – не стать человеком никогда? Только беспомощным, бесполезным обрубком прежних эпох?
Быть может, вместе с Аспид закончится век чудовищ.
И век героев – наверное – тоже.
